Слезы замерзали на ресницах льдинками

Люблю смотреть семейные альбомы со старыми довоенными и военными фотографиями - пожелтевшими от времени, но до боли трогающими душу. Красивые, трагические лица, пронзительные глаза смотрят с этих любительских снимков.

(“Экспресс-неделя” Nr. 19 # 7 мая 2009 года)

Ложь прицеливается прямо в сердце

Может, механические тогдашние фотоаппараты умели выхватить что-то из самой глубины человеческой натуры? Хотя, наверное, это мне кажется - из-за того, что я знаю, какие страшные испытания выпадут вскоре на долю этих людей... И все-таки даже фото из ателье, подретушированные и облагороженные, не могут затушевать мощную внутреннюю красоту и цельность людей довоенного поколения - особенного поколения. Они победили в той страшной войне и выжили, даже не предполагая, что 60 лет спустя им снова придется пройти через жестокие испытания - только не пулями и снарядами, а ложью, хулой и забвением, прицельно бьющими прямо в сердце. Они уходят, оболганные и униженные, унося с собой правду о войне, историю которой потомки с такой легкостью переписывают в угоду новым политическим ветрам...
Осенью, возвращаясь из Санкт-Петербурга, в вагоне поезда я стала свидетелем разговора двух братьев-питерцев, едущих в Литву посетить родителей. Старший - телевизионщик лет пятидесяти, снисходительно объяснял попутчице, что никакого подвига в Великой Отечественной войне российский человек не совершал, а победил только потому, что в спину ему при наступлении упиралась винтовка загрядотрядов. Младший - член питерской госдумы, осведомленно поддакивал. Сегодня в руках у этих людей власть и СМИ, и они решают, кто победил тогда и почему. Но пока не ушли свидетели, а значит, и судьи той войны, пока они еще в светлом уме и памяти, давайте послушаем их незамысловатые житейские истории, каждая из которых - частичка истории большой страны.

Как Маша ловила "немецких десантников"

Семнадцатилетняя Маша Машеро в 42-м сбивала фашистские самолеты под Москвой. Девушка-зенитчица с зоркими глазами и хорошей реакцией - находка для зенитной батареи. Автоматическая 37-миллиметровая зенитка вертелась в разные стороны, а вторая наводчица Машенька ловила в крестик прицела "мессеры", охраняя "катюши" своего 2-го гвардейского минометного дивизиона от немецких бомб. Хорошее было оружие, восторгается Мария Федоровна. Когда на 60-летии победы Мария Федоровна увидела выставленную в московском Манеже зенитку, она нежно погладила свою боевую подругу - это была встреча с военной юностью.
Отца Машенька не помнит, маму помнит смутно - она умерла, когда дочка была малышкой. Машу забрал в свою семью брат, а потом сестра вышла замуж и взяла Машу к себе. Мужа сестры, военного, летом 41-го из Кемерово, где Маша окончила 8-й класс, перевели в Нежин. Сестры отправились за ним, но по дороге на Украину узнали страшную весть: война. Мужа сестры в Нежине они не застали - он уже воевал под Киевом. Сестер поселили в одной комнате с семьей военных. Муж соседки устроил Машеньку на работу в пересыльный пункт - оформлять отставших от части военных, из которых формировали новую часть. Немцы вовсю бомбили Нежин: мосты, вокзал. Весь город ловил десантников, которых якобы сбрасывали немцы. Как-то на почте Машенька услышала разговор двух холеных мужчин: "Наши взяли Львов". Как "наши", ведь во Львове немцы?! Девочка побежала в милицию, но заблудилась и попала в горком партии. В большом зале лежала груда красных книжиц и учетных карточек, которые две женщины отправляли в печь.
- Уходи скорей, скоро в городе будут немцы, закричали на нее.
Так она и не поймала "немецких десантников". К вечеру, когда ее отправили с машиной с сейфами и документами в Харьков, этих двоих посадили в кузов, мол, артистов подвезешь.
- Так я и не знаю, кто они были - Львов тогда несколько раз переходил из рук в руки, может, на тот момент там действительно были красноармейцы? - рассуждает Мария Федоровна.
В Харькове ее обругали: лучше бы не бумаги, а людей эвакуировали. Заставили документы, которые она везла, сжечь, а сейфы, очевидно, с деньгами - забрали. И отправилась она домой в Кемерово. В Сибирь из Харькова эвакуировали заводы, в одном таком составе Маша с сестрой нашли открытую платформу, на которой рядом с машиной и агрегатом было пустое местечко, устроились. Саратов, Челябинск проехали на этой платформе, однажды испытав жуткий страх. Ночью, когда переезжали Волгу, поднялся сильный ветер: мелькают опоры моста, свистит и завывает ветер - того и гляди, снесет с платформы в черную воду под мостом.

Шинель на пять размеров больше

- В Кемерово весь город обивает пороги военкоматов, все хотят на фронт, - рассказывает Мария Федоровна. - Но меня не берут - возраст. Пошла я в горком комсомола, встретила знакомую - бывшего директора Дворца пионеров, в котором занималась когда-то, а ныне секретаря горкома, говорю - помогите попасть на фронт! Она устроила меня писарем в штаб формирования воинских частей. А я, надо сказать, отменно печатала на пишущей машинке: так что писарь из меня - отличный. Когда часть сформировали, мне выдали продовольственный аттестат и отправили на склад выбирать обмундирование. А оно все на 5 размеров больше! Сестре я специально ничего не сказала, чтобы она меня не удерживала: ее муж в сентябре погиб под Черниговом. Она дома сутки ждала меня, а на вторые отправилась на поиски: в нашем штабе было пусто и темно. Она в слезы. Тут ей кто-то подсказал, что на товарной станции грузят военных. Она туда прибежала и увидела хвост воинского эшелона. Не растерялась, кинулась на пассажирский вокзал, где готовили наш эшелон для отправки на фронт, - мы с подругой сидим у вагона, болтаем. Отпустили меня домой попрощаться, там я взяла с собой расческу, зеркальце, зачем-то вилку и нож, другие вещи.

"Хочу погибнуть за Родину, за Сталина!"

- Ехали на фронт долго, по дороге нас обучали, как обращаться с оружием - разбирали и собирали пистолет, - продолжает Мария Федоровна. - Под Москвой разместили в неотапливаемой школе, а мороз был на улице под 40 градусов. Машинки не работали, приказы писали карандашами под копирку. Неразбериха страшная: все кричат, то лошади потерялись, то вагоны; только продиктуют один приказ о наступлении, как приходит шифровка, что тот пункт уже сдали. Новый пишем. Руки так закоченели, что если бы повара, которые привезли полевую кухню, не оттерли их снегом, то отморозила бы пальцы. Вот тогда я заревела. Реву, слезы замерзают на ресницах льдинками, а мне еще больше тошно. Я потом никогда так не плакала - даже на передовой под обстрелом и бомбежками. Их я воспринимала как войну, а на войне убивают. Была уверена, что погибну, а когда - неважно. Когда я заявление в партию писала, там была формулировка "Хочу погибнуть за Родину, за Сталина!" Сейчас думаю - почему обязательно погибнуть? Почему за Сталина? Сегодняшним ребятам это непонятно, но тогда мы думали и говорили это искренне.
Потом наша часть наступала - сначала на западном направлении, потом - на Калининском. Подошли сибирские части, началось наступление под Москвой. Меня перевели в зенитную батарею. Помню, в декабре 41-го нас немцы бомбят, а наших самолетов в воздухе ни одного - до чего обидно было! В 42-м меня как-то отправили с донесением в штаб, в это время наша батарея сбила два фашистских самолета, а затем ударила по разведчику. Ее засекли и уничтожили. Больше я своих товарищей не видела.

"Ну погоди, фриц!"

- После этого взяли меня старшим писарем, потом писарем-шифровальщиком в штаб армейской оперативной группы гвардейских минометных частей ставки верховного главнокомандующего. Таких три на фронте было. Но в 43-м эта группа попала в окружение - в так называемый "Невельский мешок". Слишком далеко часть зашла в тыл к немцам, они зажали нас с двух сторон, но образовался узкий проход между немецкими частями, и мы по болоту выбирались из окружения: две девушки, писарь-мужчина и капитан. Шли ночами в кустарниках, леском. Кругом стрекочут немецкие пулеметы, сверху бомбы падают. Моя подруга от каждой воющей бомбы стремглав летит в сторону. Я падаю - так положено по правилам. Чего бежать, ведь не знаешь, где бомба упадет. Но ей кажется, что в этом спасение, и она с собой ничего не может поделать. В этом ужасе спрятаться было негде. В суматохе потеряли начальство, связь, штабные машинки. Валенки и шубы намокли, тащить это все на себе тяжело. Выбрались на дорогу, а по ней идут машины - в одну сторону с боеприпасами и продовольствием, в другую - с ранеными. Видим, едут зачехленные машины, а мы-то знаем что под чехлами - наши новые "катюши" идут! На душе сразу теплеет. По бездорожью идут солдаты, тащат на себе ящики со снарядами для "катюш". Спрашиваем: "Вы чьи?" В ответ: "А вы чьи?" Война, все настороже. Сзади начало бить дальнобойное орудие. Дикий свист, грохот - и солдат ничком падает в грязь вместе с ящиком. Потом поднимается и поминает матушку: "Ну погоди, разделаемся мы с тобой... фриц. Все равно одолеем!" А сзади новый удар, и боец опять летит в грязь с ящиком в обнимку. Поднимается и опять грозит фрицу. Даже в такой трагикомичной ситуации никто ни на секунду не сомневается, что мы победим.
В Невеле мы зашли в комендатуру - и сразу к буржуйке греться. Высушили валенки, шубы, а утром нас выгнали - нельзя под бомбежками собираться большими группами.
Маршал Баграмян потом обещал написать книгу о Невельском мешке - я после войны все ее искала и не нашла, а мне интересно было знать, как же он образовался, этот мешок?

К немцам в тыл зерно воровать

- Всякое было на войне - и страшно было, и легко, - вспоминает Мария Федоровна. - Очень трудными были 41-й и половина 42-го года. Когда я была в пехоте, тяжело было с продовольствием - нас не снабжали, бойцы голодали. В декабре 41-го - январе 42-го мы съели всех лошадей, которые тянули зенитные пушки. Наши бойцы даже ходили в тыл к немцам зерно воровать. Помню, наши увидели, как в деревне Таракановка немцы из сарая какие-то мешки тащат. Пошли наши бойцы за такими мешками в этот сарай. Немцы их видели, но стрелять не стали, - наверно, с патронами плохо было. А в мешках оказалось не зерно, а овес. Мы его парили и ели. Мы заметили, что у немцев тоже с продовольствием плоховато.
После окружения я попала на фронт. Опять бомбежки, обстрелы, только наши связисты кабель протянут, а его сразу и порвут. Ползала, искала, где обрыв. Под Витебском шли ожесточенные бои, снарядом меня контузило и швырнуло в траншею с ледяной водой. Простудила почки. Отправили в госпиталь и мобилизовали. Я вернулась к сестре в Кемерово.
Но потом долго страдала почками, еще и в 47-м в госпитале лежала.

Письма - это целая жизнь

- Много за войну через меня прошло всяких документов, несколько частей сменила, на передовой была, но за три года войны о заградотрядах ничего не слышала. Много бойцов наших в атаку со словами "За Родину!" шли. Погиб и мой любимый человек. Лежу как-то ночью на лежанке за занавеской, заходят в штаб офицеры и переговариваются: "Не знаю, как Машеньке сказать, что Георгия больше нет". А я слезами давлюсь, рыдаю, руками рот закрываю, чтобы не выдать себя".
В 43-м Машеньке вручили Орден Отечественной войны, после войны - медаль "За боевые заслуги", а через 35 лет ее нашла медаль "За бои под Москвой". С тех пор Лужков всегда приглашал Марию Федоровну в Москву на праздники Победы. В Кемерово Маша вышла замуж и приехала с мужем в Вильнюс. Работала в ЦК Компартии Литвы - заведовала канцелярией. Но все эти годы она свято хранила тоненькую стопку фронтовых писем от Георгия - своей первой, наивной любви. Они и встречались с глазу на глаз лишь пару раз, но о любви сказать друг другу так и не решились. В письмах описать свои чувства было легче. Передавали письма друг другу в соседние части с оказией. Редко удавалось повидаться. Только если Машеньку с поручением в соседнюю часть посылали, забежит на минуточку, посмотрит на него - и радости хватает до следующей встречи или письма. После войны Маша переписала все письма в тоненькую школьную тетрадку - боялась, что они могут пропасть. Она знает наизусть содержание каждого. Сегодня таких писем уже не пишут: уж такая огромная и искренняя, жертвенная в них любовь - к женщине и Родине.
- Я надеюсь, что когда-нибудь какой-нибудь чудак возьмет и откроет Музей любовных писем Великой Отечественной войны. Он станет настоящей поэмой о любви - огромной, бескрайней, трагичной. Ведь именно любовь - к Родине, к женщине, к матери заставляла миллионы бойцов Великой Отечественной вставать на бой с врагом. Может быть, именно этим письмам, а не историческим исследованиям обиженных и амбициозных писателей, суждено стать самым ярким доказательством в спорах нынешних ангажированных историков?!

Елена Юркявичене, журналист "Экспресс-недели"