Евгений Евтушенко - о себе и о России

"Я – гладиатор стиха, меня любит новая Россия"
Он выходит на стадион, как гладиатор. Он говорит: "Всякий раз, когда мне приходится встречаться с публикой таким вот образом, я испытываю страх. Но я не сдаюсь. И иду вперед, рискую. Надо быть уверенным в будущем. И потом, не так много людей, способных держать такую огромную толпу людей прикованной к стиху, на протяжении нескольких часов. Надо уметь ее чувствовать, дышать с ней в такт. Требуется определенное мастерство. Лишь один поэт сделал это, в этом Олимпийском комплексе 25 лет назад. Вам напомнить, как его звали? Это был я, Евгений Евтушенко". Дурашливый, насмехающийся, полный жизни и энтузиазма, самый великий современный российский поэт готовится к очередному вызову. Он делает это в очередной раз, со свойственной ему легкостью, лукавством, веселостью и некоторой грустью, благодаря которым он в свои 75 лет пользуется таким обожанием и любовью. "Это правда, – говорит он, – сегодняшняя Россия – материальная, она думает о деньгах и о выживании. Но все нуждаются в поэзии, особенно когда они об этом не знают".
- Так, значит, для вас, Евгений Александрович, этот концерт что-то вроде возвращения назад во времени, в 60-е годы, к шестидесятникам, собиравшимся на площадях Москвы, чтобы послушать ваши стихи?

- То, что происходит сегодня, совершенно другое. Тогда была схватка с режимом. Молодые люди собирались на площади, чтобы услышать голоса, которые Кремль хотел заставить замолчать. Запретный плод. Свобода. Они приходили группами, чтобы на бумагу перенести эфемерный звук стихов. Каждый записывал строфу, и после этого только что прочитанная поэма переписывалась на бумагу, готовый вариант для самиздата. С тех пор я много раз в своей жизни встречался с публикой один на один, на стадионах, в залах, театрах. 18 тысяч человек в Madison Square Garden в 1972 году, затем стадион "Динамо" в Москве, Политехнический музей, Олимпийский, и 200 тысяч слушавших в тишине стихи под балконом Белого дома в дни путча. Потом, в одно мгновение, все изменилось. После краха СССР русские утратили вкус к красоте. Новым запретным плодом стала вульгарность. При пособничестве телевидения на престижных подмостках больше не было искусства, были дешевые песенки. Самым великим артистам страны удавалось собрать максимум два десятка человек.

- Вы хотите сказать, что сегодняшний спектакль обозначает культурный поворот в России?

- Я никогда не сдавался. Даже в эти темные годы я продолжал ездить по всей стране от Урала до Сибири и читать стихи. Я понял, что ситуация меняется, на похоронах Булата Окуджавы, десять лет назад. В последний путь его провожали около полумиллиона человек, среди них было много шестидесятников, уже бабушек и дедушек, с внуками, выросшими под звуки стихов. А теперь эти подростки стали взрослыми, и все они здесь, они часть моей публики. Они – первые выросшие вне клетки. Через несколько лет они возьмут в руки политику и государственные институты. Они – Россия завтрашнего дня.

- Вы только что стали номинантом на Нобелевскую премию по литературе 2008 года.

- Да, мою кандидатуру предложил Всемирный конгресс русскоязычного еврейства. Хотя я не еврей. Это признание за "Бабий Яр", произведение, написанное под впечатлением от 13-й симфонии Шостаковича. И за антирасистский дух моих произведений. Это честь, великое волнение. А расизм я испытал на собственной шкуре. Когда я родился, моя фамилия была не Евтушенко, а Гангнус, это фамилия моего отца, немецкая. Мне было семь лет, когда началась война, и учительница на станции Зима говорила другим: "Как вы можете с ним играть? Он же немец". Моя бабушка, мудрая и сильная женщина, возмутилась, схватила скалку и направилась в школу. Она нашла учительницу сидящей под плакатом с изображением Маркса и Энгельса. Ее гнев испарился. Она сказала: "А эти двое, быть может, узбеки?" Но потом она решила, что было бы правильнее поменять мне фамилию на фамилию моей матери, наполовину польки, наполовину украинки. С этого дня я стал Евгением Евтушенко.
Фьямметта Кукурния
Inopressa.ru.